Вечера на хуторе близ Диканьки. Гоголь Н. В.

  «Вечера на хуторе близ Диканьки» — первая книга Николая Васильевича Гоголя. Состоит из двух томов. Первый вышел в 1831, второй — в 1832 году. Рассказы «Вечеров» Гоголь писал в 1829—1832 годах.

  «Вечера…», состо­я­щие из 8 пове­стей, делятся ровно на 2 части, и каж­дая пред­ва­ря­ется пре­ди­сло­вием мни­мого изда­теля. В пер­вом, опи­сы­вая свой хутор, он дает харак­те­ри­стики неко­то­рым, особо коло­рит­ным оби­та­те­лям Диканьки, что заха­жи­вают вече­рами в «пасич­ни­кову лачужку» и рас­ска­зы­вают те дико­вин­ные исто­рии, при­леж­ным соби­ра­те­лем кото­рых и явля­ется Рудой Панько.

  Опи­са­нием упо­и­тель­ных рос­ко­шеств лет­него дня в Мало­рос­сии начи­на­ется сия повесть. Среди кра­сот авгу­стов­ского пол­дня дви­жутся возы, запол­нен­ные това­ром, и пеший люд на ярмарку в местечко Соро­чи­нец. За одним из возов, гру­жен­ным не только пень­кою и меш­ками с пше­ни­цей (ибо сверх того здесь сидят чер­но­бро­вая див­чина и ее злая мачеха), бре­дет истом­лен­ный жарою хозяин, Соло­пий Чере­вик. Едва въе­хав на пере­ки­ну­тый через Псел мост, воз при­вле­кает вни­ма­ние мест­ных паруб­ков, и один из них, «оде­тый поще­голе­ва­тее про­чих», вос­хи­ща­ясь при­го­жей Парас­кою, зате­вает пере­бранку с зло­языч­ною маче­хой. Однако, при­быв к куму, козаку Цыбуле, путе­ше­ствен­ники на время забы­вают это при­клю­че­ние, и Чере­вик с доч­кою отправ­ля­ются вскоре на ярмарку. Здесь, тол­ка­ясь меж возами, он узнает, что ярмарке отве­дено «про­кля­тое место», опа­са­ются появ­ле­ния крас­ной свитки, и уж были тому вер­ные при­меты. Но как ни оза­бо­чен судь­бою своей пше­ницы Чере­вик, вид Параски, что обни­ма­ется с давеш­ним паруб­ком, воз­вра­щает его к «преж­ней бес­печ­но­сти». Впро­чем, наход­чи­вый пару­бок, назвав­шись Голо­пу­пен­ко­вым сыном и поль­зу­ясь дав­ним при­я­тель­ством, ведет Чере­вика в палатку, и после несколь­ких кру­жек о свадьбе уж дого­во­рено. Однако по воз­вра­ще­нии Чере­вика домой гроз­ная его супруга не одоб­ряет такого пово­рота собы­тий, и Чере­вик идет на попят­ный. Некий цыган, тор­гуя у опе­ча­лен­ного Гри­цько волов, не совсем бес­ко­рыстно берется ему помочь.
  Вскоре «на ярмарке слу­чи­лось стран­ное про­ис­ше­ствие»: появи­лась крас­ная свитка, и мно­гие ее видели. Оттого Чере­вик с кумом и доч­кою, соби­рав­ши­еся прежде про­ве­сти ночь под возами, спешно воз­вра­ща­ются домой в ком­па­нии пере­пу­ган­ных гостей, а Хав­ро­нья Ники­фо­ровна, гроз­ная его сожи­тель­ница, услаж­дав­шая дотоле госте­при­им­ством своим попо­вича Афа­на­сия Ива­но­вича, вынуж­дена спря­тать его на доски под самым потол­ком среди вся­кой домаш­ней утвари и сидеть за общим сто­лом как на игол­ках. По просьбе Чере­вика кум рас­ска­зы­вает исто­рию крас­ной свитки — как за какую-то про­вин­ность был изгнан из пекла черт, как пьян­ство­вал он с горя, угнез­див­шись в сарае под горой, про­пил в шинке все, что имел, и зало­жил крас­ную свитку свою, при­гро­зив прийти за нею через год. Жад­ный шин­карь поза­был о сроке и про­дал вид­ную свитку какому-то про­ез­жему пану, а когда явился черт, то при­ки­нулся, будто в глаза его раньше не видал. Черт ушел, но вечер­няя молитва шин­каря была пре­рвана явив­ши­мися вдруг во всех окнах сви­ными рылами. Страш­ные сви­ньи, «на ногах, длин­ных, как ходули», уго­щали его плетьми, пока тот не при­знался в обмане. Однако свитки вер­нуть было нельзя: пана по дороге огра­бил цыган, свитку про­дал пере­купке, и та снова при­везла ее на Соро­чин­скую ярмарку, но тор­говля ей не зада­лась. Смек­нув, что дело в свитке, она бро­сила ее в огонь, но свитка не сго­рела, и пере­купка под­су­нула «чер­тов пода­рок» на чужой воз. Новый вла­де­лец изба­вился от свитки, лишь когда, пере­кре­стив­шись, пору­бил ее на части, раз­бро­сал вокруг и уехал. Но с той поры еже­годно во время ярмарки черт «с сви­ною личи­ною» ищет куски своей свитки, и теперь только левого рукава недо­стает ему. В этом месте рас­сказа, неод­но­кратно пре­ры­вав­ше­гося стран­ными зву­ками, раз­би­лось окно, «и страш­ная сви­ная рожа выста­ви­лась».
  В хате все сме­ша­лось: попо­вич «с гро­мом и трес­ком» упал, кум пополз под подол своей супруги, а Чере­вик, ухва­тив вме­сто шапки гор­шок, бро­сился вон и вскоре без сил упал посреди дороги. С утра ярмарка, хоть и пол­нится страш­ными слу­хами о крас­ной свитке, шумит по-преж­нему, и Чере­вик, кото­рому уж с утра попался крас­ный обшлаг свитки, ворча ведет кобылу на про­дажу. Но, заме­тив, что к узде при­вя­зан кусок крас­ного рукава и бро­сив­шись в ужасе бежать, Чере­вик, вдруг схва­чен­ный хлоп­цами, обви­ня­ется в краже соб­ствен­ной кобылы и заодно уж с под­вер­нув­шимся кумом, что бежал от при­ви­дев­шейся ему чер­тов­щины, свя­зан и бро­шен на солому в сарай. Здесь обоих кумов, опла­ки­вав­ших свою долю, и нахо­дит Голо­пу­пен­ков сын. Выго­во­рив себе Параску, он осво­бож­дает неволь­ни­ков и отправ­ляет Соло­пия домой, где ждет его не только чудно обре­тен­ная кобыла, но и покуп­щики ее и пше­ницы. И хотя неисто­вая мачеха пыта­ется поме­шать весе­лой свадьбе, вскоре все тан­цуют, и даже вет­хие ста­рушки, кото­рых, впро­чем, увле­кает не общая радость, а один только хмель.

  Дья­чок Фома Гри­го­рье­вич уж неко­гда рас­ска­зы­вал эту быль, и некий «панич в горо­хо­вом каф­тане» успел уж выпу­стить ее кни­жеч­кой, однако пере­сказ сей настолько не удо­вле­тво­рил автора, что он взялся рас­ска­зать эту быль снова, как должно, а доб­ро­со­вест­ный пасич­ник — в точ­но­сти пере­дать его слова.
  Исто­рия, услы­шан­ная дьяч­ком от соб­ствен­ного деда (слав­ного тем, что в жизнь свою он нико­гда не лгал) и мно­гие детали кото­рой при­над­ле­жали дедо­вой тетке, содер­жав­шей в то время шинок, — про­изо­шла лет за сто до того, на месте Диканьки, быв­шей тогда «самым бед­ным хуто­ром». Вся­кий народ шатался вокруг, мно­гие без делу, и среди них Баса­врюк, «дья­вол в чело­ве­че­ском образе». В цер­ковь он не ходил и на Свет­лое Вос­кре­се­нье, а крас­ным девуш­кам дарил подарки, давив­шие их, кусав­шие и наве­вав­шие вся­кие ужасы по ночам. Меж тем в селе жил козак Корж с кра­са­ви­цей доч­кой, и был у него работ­ник Пет­русь, по про­зва­нью Без­род­ный. При­ме­тив одна­жды, что моло­дые люди любят друг друга, ста­рый Корж едва не побил Пет­руся, и только слезы шести­лет­него Пидор­ки­ного брата Ивася спасли бед­ного парубка: Пет­русь был изгнан. А вскоре к Коржу пова­дился какой-то лях, «обши­тый золо­том», и вот уж все идет к свадьбе. Пидорка посы­лает Ивася ска­зать Петру, что ско­рее умрет, чем пой­дет за ляха, и, когда потря­сен­ный Пет­русь зали­вает горе в шинке, к нему под­хо­дит Баса­врюк и пред­ла­гает несмет­ные богат­ства за без­де­лицу, за цве­ток папо­рот­ника. Они услав­ли­ва­ются встре­титься в Мед­ве­жьем овраге, ибо только одну эту ночь, нака­нуне Ивана Купала, цве­тет папо­рот­ник. В пол­ночь они про­би­ра­ются топ­ким боло­том, и Баса­врюк ука­зы­вает Пет­русю три при­горка, где будет мно­же­ство цве­тов раз­ных, а сорвать должно лишь папо­рот­ник и дер­жать его не огля­ды­ва­ясь. Все, как ведено, делает Петро, хоть и страшно ему, что за цвет­ком тянутся сотни мох­на­тых рук, а позади него что-то дви­жется бес­пре­станно. Но сорван цве­ток, и на пне появ­ля­ется недвиж­ный и синий, как мерт­вец, Баса­врюк, ожи­ва­ю­щий лишь от страш­ного сви­ста. Он велит Пет­русю во всем слу­шаться той, что перед ними станет. Вдруг явля­ется избушка на курьих нож­ках, и выско­чив­шая из нее собака пре­вра­ща­ется в кошку, а затем в без­об­раз­ную ведьму. Она шеп­чет что-то над цвет­ком и велит Петру бро­сить его — цве­ток плы­вет огнен­ным шаром среди мрака и падает на землю вда­леке. Здесь, по тре­бо­ва­нию ста­рухи, Пет­русь начи­нает копать и нахо­дит сун­дук, но позади раз­да­ется хохот, а сун­дук ухо­дит в землю, глубже и глубже. Ска­зав, что надобно достать крови чело­ве­че­ской, ведьма под­во­дит дитя лет шести под белою про­сты­нею и тре­бует отсечь ему голову. Сры­вает Пет­русь с ребенка про­стыню и, видя малень­кого Ивася, бро­са­ется на ста­руху и зано­сит уж руку. Но помя­нул Баса­врюк Пидорку, а ведьма топ­нула ногой, — и стало видно все, что ни было в земле под тем местом, где они сто­яли. И пому­тился ум Пет­руся, «и без­вин­ная кровь брыз­нула ему в очи».
  Тут начался под­лин­ный шабаш, Пет­русь бежит, все вокруг кажется ему словно бы в крас­ном свете, в доме своем падает он и спит два дня и две ночи без про­сыпа. Про­бу­див­шись, не пом­нит Пет­русь ничего, даже найдя в ногах своих два мешка с золо­том. Он несет мешки Коржу, и тот зака­ты­вает такую свадьбу, что и ста­рики не упом­нят подоб­ной. Одного Ивася нет на той свадьбе, украли его про­хо­див­шие мимо цыгане. Чудно Пидорке, что не пом­нит Пет­русь и лица ее мень­шого брата. Но еще чего-то важ­ного не может вспом­нить Пет­русь и день за днем сидит, при­по­ми­ная. Уж к каким зна­ха­рям ни обра­ща­лась Пидорка — все без толку.
  И лето про­шло, и осень, и зима, — стра­шен Пет­русь, и оди­чал, и злится, а все мучится тщет­ным своим при­по­ми­на­нием. И реша­ется несчаст­ная Пидорка на послед­нее сред­ство — при­ве­сти из Мед­ве­жьего оврага кол­ду­нью, что умеет лечить все болезни, — и при­во­дит ее вве­черу нака­нуне Купала. И вгля­дев­шись, все вспом­нил Пет­русь, захо­хо­тал и пустил топо­ром в ста­руху. И яви­лось вме­сто ста­рухи дитя, накры­тое про­сты­нею. Узнает Пидорка Ивася, но, весь покрыв­шись кро­вью, он осве­щает хату, и Пидорка в страхе убе­гает. Когда же выса­жи­вают сбе­жав­ши­еся люди дверь, уж никого нет в хате, лишь горстка пепла вме­сто Пет­руся, а в меш­ках — битые черепки. Пидорка ухо­дит на бого­мо­лье в Киев, в лавру. Явился вскоре Баса­врюк, но все сто­ро­нятся его (ибо поняли, что чело­ве­че­ский облик он при­ни­мал, чтоб отры­вать клады, а молод­цев при­ма­ни­вал, поскольку клады не даются нечи­стым рукам), а тетка дьяч­кова деда так далее остав­ляет преж­ний свой шинок на Опош­нян­ской дороге, чтоб пере­браться в село. За то Баса­врюк и выме­щает злобу на ней и дру­гих доб­рых людях дол­гие годы, так что и дьяч­ков отец пом­нил еще его про­делки.

  Тихим и ясным вече­ром, когда девушки и парубки соби­ра­ются в кру­жок и поют песни, моло­дой козак Левко, сын сель­ского головы, подойдя к одной из хат, пес­нею вызы­вает ясно­окую Ганну. Но не сразу выхо­дит роб­кая Ганна, боится она и зави­сти деву­шек, и дер­зо­сти паруб­ков, и мате­рин­ской стро­го­сти, и еще чего-то неяс­ного. Нечем Левке уте­шить кра­са­вицу: отец его снова при­тво­рялся глу­хим, когда заго­ва­ри­вал он о женитьбе. Сидя на пороге хаты, спра­ши­вает Ганна о доме с заби­тыми став­нями, что отра­жа­ется в тем­ной воде пруда. Левко рас­ска­зы­вает, как жив­ший там сот­ник с доч­кой, «ясною пан­ноч­кой», женился, но невзлю­била мачеха пан­ночку, изво­дила ее, мучила и заста­вила сот­ника выгнать дочь из дому. Бро­си­лась пан­ночка с высо­кого берега в воду, стала глав­ною над утоп­лен­ни­цами и одна­жды ута­щила мачеху-ведьму в воду, но та сама обра­ти­лась в утоп­лен­ницу и тем избегла нака­за­ния. А на месте того дома соби­ра­ются стро­ить Вин­ницу, для чего и при­е­хал нынче вино­кур. Тут Левко рас­про­щался с Ган­ною, услы­шав воз­вра­щав­шихся паруб­ков.
  После извест­ного опи­са­ния укра­ин­ской ночи в повест­во­ва­ние вры­ва­ется изрядно под­гу­ляв­ший Кале­ник и, кроя на чем свет стоит сель­ского голову, «кос­вен­ными шагами», не без помощи лука­вых див­чин, ищет свою хату. Левко же, рас­про­щав­шись с това­ри­щами, воз­вра­ща­ется и видит Ганну, гово­ря­щую о нем, Левке, с кем-то нераз­ли­чи­мым в тем­ноте. Незна­ко­мец бра­нит Левка, пред­ла­гая Ганне свою, более серьез­ную любовь. Неожи­дан­ное появ­ле­ние про­каз­ли­вых паруб­ков и ясной луны откры­вает раз­гне­ван­ному Левке, что незна­ко­мец сей — отец его. Спуг­нув голову, он под­го­ва­ри­вает паруб­ков про­учить его. Сам же голова (о коем известно, что неко­гда он сопро­вож­дал царицу Ека­те­рину в Крым, о чем любит при слу­чае поми­нать, ныне крив, суров, важен и вдов, живет несколько под каб­лу­ком своей сво­я­че­ницы) уже бесе­дует в хате с вино­ку­ром, когда вва­лив­шийся Кале­ник, бес­пре­станно браня голову, засы­пает на лавке. Питая все воз­рас­та­ю­щий гнев хозя­ина, в хату, раз­бив стекло, вле­тает камень, и вино­кур умест­ным рас­ска­зом о теще своей оста­нав­ли­вает про­кля­тия, заки­па­ю­щие на устах головы. Но оскор­би­тель­ные слова песни за окном вынуж­дают голову к дей­ствиям.
  Пой­ман и бро­шен в тем­ную комору зачин­щик в чер­ном выво­ро­чен­ном тулупе, а голова с вино­ку­ром и десят­ским отправ­ля­ются к писарю, дабы, изло­вив буя­нов, сей же час «резо­лю­цию им всем учи­нить». Однако писарь сам уж изло­вил такого же сорванца и водво­рил его в сарай. Оспа­ри­вая друг у друга честь этой поимки, писарь и голова прежде в коморе, а затем и в сарае нахо­дят сво­я­че­ницу, кото­рую хотят уже и сжечь, сочтя чер­том. Когда новый плен­ник в выво­ро­чен­ном тулупе ока­зы­ва­ется Кале­ни­ком, голова впа­дает в бешен­ство, сна­ря­жает оро­бев­ших десят­ских непре­менно изло­вить зачин­щика, суля неми­ло­серд­ную рас­праву за нера­де­ние.
  Об эту пору Левко в чер­ном своем тулупе и с изма­зан­ным сажею лицом, подойдя к ста­рому дому у пруда, борется с овла­де­ва­ю­щей им дре­мо­той. Глядя на отра­же­ние гос­под­ского дома, заме­чает он, что окно в нем отво­ри­лось, и мрач­ных став­ней вовсе нет. Он запел песню, и затво­рив­ше­еся было окно вновь откры­лось, и пока­за­лась в нем ясная пан­ночка. Плача, жалу­ется она на укрыв­шу­юся мачеху и сулит Левку награду, если он сыщет ведьму среди утоп­лен­ниц. Левко гля­дит на водя­щих хоро­воды деву­шек, все они бледны и про­зрачны, но зате­вают они игру в ворона, и та, что вызва­лась быть воро­ном, кажется ему не такой свет­лой, как про­чие. А когда она хва­тает жертву и в гла­зах ее мель­кает злоба, «Ведьма!» — гово­рит Левко, и пан­ночка, сме­ясь, подает ему записку для головы. Тут проснув­ше­гося Левку, что дер­жит-таки в руке кло­чок бумаги и клянет свою негра­мот­ность, хва­тают десят­ские с голо­вою. Левко подает записку, что ока­зы­ва­ется писа­ною «комис­са­ром, отстав­ным пору­чи­ком Козь­мой Дер­га­чом-Дри­шпа­нов­ским» и содер­жит среди воз­бра­не­ний голове при­каз женить Левка Мако­го­ненка на Ганне Пет­ры­чен­ко­вой, «а также почи­нить мосты по стол­бо­вой дороге» и дру­гие важ­ные пору­че­ния. На вопросы обо­млев­шего головы Левко при­ду­мы­вает исто­рию встречи с комис­са­ром, посу­лив­шим якобы заехать к голове на обед. Обод­рен­ный такою честью голова сулит Левке помимо нагайки назав­тра и свадьбу, заво­дит свои веч­ные рас­сказы про царицу Ека­те­рину, а Левко убе­гает к извест­ной хате и, пере­кре­стив в окошке спя­щую Ганну, воз­вра­ща­ется домой, в отли­чие от пья­ного Кале­ника, что все еще ищет и не может найти своей хаты.

  Быль сия начи­на­ется с сето­ва­ний Фомы Гри­го­рье­вича на тех слу­ша­тель­ниц, что выпы­ты­вают у него «яку-нибудь стра­хо­винну казочку», а потом всю ночь дро­жат под оде­я­лом. Затем, однако, он при­сту­пает к исто­рии, что слу­чи­лась с его дедом, коего вель­мож­ный гетьман послал с какой-то гра­мо­той к царице. Дед, про­стив­шись с женой и малыми детьми, уж наутро был в Коно­топе, где о ту пору слу­чи­лась ярмарка. Дед с заши­тою в шапку гра­мо­той пошел при­ис­кать себе огнива и табаку, да позна­ко­мился с гуля­кой-запо­рож­цем, и такая меж них «попойка заве­лась», что дед вскоре поза­был о деле своем. При­ску­чив вскоре ярмар­кой, отпра­ви­лись они далее вме­сте с при­став­шим к ним еще одним гуля­кою.
  Запо­ро­жец, пот­чуя при­я­те­лей дико­вин­ными исто­ри­ями весь вечер, к ночи при­тих, оро­бел и нако­нец открылся, что про­дал душу нечи­стому и этою ночью срок рас­платы. Дед обе­щался не спать ночи, чтоб посо­бить запо­рожцу. Заво­локло все мра­ком, и путе­ше­ствен­ники при­нуж­дены были оста­но­виться в бли­жай­шем шинке, где все уж спало. Уснули вскоре и оба дедо­вых попут­чика, так что ему при­шлось нести караул в оди­ночку. Как мог, боролся дед со сном: и обсмот­рел все возы, и про­ве­дал коней, и заку­рил люльку — но ничто, и даже почу­див­ши­еся ему под сосед­ним возом роги не могли его взбод­рить. Он проснулся позд­ним утром и не нашел уж запо­рожца, про­пали и кони, но, что хуже всего, про­пала дедова шапка с гра­мо­той и день­гами, кото­рою вчера поме­нялся дед с запо­рож­цем на время. И бра­нил дед черта, и про­сил совета у быв­ших в шинке чума­ков — все без толку. Спа­сибо шин­карю, за пять зло­тых ука­зал он деду, где сыс­кать черта, чтоб вытре­бо­вать у него обратно гра­моту.
  Глу­хою ночью сту­пил дед в лес и пошел по еле при­мет­ной дорожке, ука­зан­ной шин­ка­рем. Как и пре­ду­пре­ждал он, все в лесу сту­чало, ибо цыгане, вышедши из нор своих, ковали железо. Мино­вав все ука­зан­ные при­меты, дед вышел к огню, вокруг коего сидели страш­ные рожи. Сел и дед. Долго мол­чали, пока дед не при­нялся наудачу рас­ска­зы­вать свое дело. «Рожи и уши наста­вили, и лапы про­тя­нули». Дед кинул все свои деньги, земля задро­жала, и он очу­тился чуть не в самом пекле. Ведьмы, чудища, черти — все вокруг отпля­сы­вало «какого-то чер­тов­ского тре­пака». Вдруг он ока­зался за сто­лом, ломив­шимся от яств, но все куски, что он брал, попа­дали в чужие рты. Раз­до­са­до­ван­ный дед, забыв страх, при­нялся бра­ниться. Все захо­хо­тали, и одна из ведьм пред­ло­жила ему три­жды сыг­рать в дурня: выиг­рает — его шапка, про­иг­рает — и света Божьего не уви­дит. Оба раза остался дур­нем дед, хоть во вто­рой и сам сда­вал карты и были они пона­чалу совсем неплохи. Дога­дался он в тре­тий раз поти­хоньку под сто­лом карты пере­кре­стить — и выиг­рал. Полу­чив шапку, дед рас­храб­рился и потре­бо­вал коня сво­его, при­грозя пере­кре­стить все бесов­ское собра­ние свя­тым кре­стом. Загре­мели пред ним лишь кон­ские кости. Запла­кал было дед, да черти дали ему дру­гого коня, что понес его через про­валы и болота, над про­па­стями и кру­тиз­ной страш­ной. Не удер­жался и сорвался дед, а очнулся на крыше своей же хаты, весь в крови, но целый. В доме кину­лись к нему испу­ган­ные дети, ука­зы­вая на мать, что спя­щая под­пры­ги­вала, сидя на лавке. Дед раз­бу­дил жену, кото­рой сни­лась сущая чер­тов­щина, и, решив вскоре освя­тить хату, немедля отпра­вился к царице. Там, нави­дав­шись дико­вин, он забыл на время и о чер­тях. Да, видно, в отместку, что помеш­кал он хату освя­тить, долго после, «ровно через каж­дый год, и именно в то самое время», жена его про­тив воли пус­ка­лась в пляс.

  В пре­ди­сло­вии, пред­ва­ря­ю­щем даль­ней­шие исто­рии, пасич­ник рас­ска­зы­вает о ссоре с «горо­хо­вым пани­чем» из Пол­тавы, что поми­нался прежде. При­е­хав­шие к пасич­нику гости при­ня­лись было обсуж­дать пра­вила соле­ния яблок, да зарвав­шийся панич заявил, что прежде всего надобно пере­сы­пать яблоки кану­пе­ром, и непри­лич­ным сим заме­ча­нием вызвал все­об­щее недо­уме­ние, так что пасич­ник при­нуж­ден был отвесть его тихонько в сто­рону и объ­яс­нить неле­пость тако­вого суж­де­ния. Но панич оскор­бился и уехал. С тех пор и не при­ез­жал, что, впро­чем, не повре­дило книжке, выпус­ка­е­мой пасич­ни­ком Рудым Пань­ком.

  На смену послед­нему дню перед Рож­де­ством при­хо­дит ясная мороз­ная ночь. Див­чины и парубки еще не вышли коля­до­вать, и никто не видел, как из трубы одной хаты пошел дым и под­ня­лась ведьма на метле. Она чер­ным пят­ныш­ком мель­кает в небе, наби­рая звезды в рукав, а навстречу ей летит черт, кото­рому «послед­няя ночь оста­лась шататься по белому свету». Укравши месяц, черт пря­чет его в кар­ман, пред­по­ла­гая, что насту­пив­шая тьма удер­жит дома бога­того козака Чуба, при­гла­шен­ного к дьяку на кутю, и нена­вист­ный черту куз­нец Вакула (нари­со­вав­ший на цер­ков­ной стене кар­тину Страш­ного суда и посрам­ля­е­мого черта) не осме­лится прийти к Чубо­вой дочери Оксане. Покуда черт строит ведьме куры, вышед­ший из хаты Чуб с кумом не реша­ются, пойти ль к дьячку, где за варе­ну­хой собе­рется при­ят­ное обще­ство, или ввиду такой тем­ноты вер­нуться домой, — и ухо­дят, оста­вив в доме кра­са­вицу Оксану, при­на­ря­жав­шу­юся перед зер­ка­лом, за чем и застает ее Вакула. Суро­вая кра­са­вица насме­ха­ется над ним, ничуть не тро­ну­тая его неж­ными речами. Раз­до­са­до­ван­ный куз­нец идет отпи­рать дверь, в кото­рую сту­чит сбив­шийся с дороги и утра­тив­ший кума Чуб, решив по слу­чаю под­ня­той чер­том метели вер­нуться домой. Однако голос куз­неца наво­дит его на мысль, что он попал не в свою хату (а в похо­жую, хро­мого Лев­ченка, к моло­дой жене коего, веро­ятно, и при­шел куз­нец), Чуб меняет голос, и сер­ди­тый Вакула, нада­вав тыч­ков, выго­няет его. Поби­тый Чуб, разо­чтя, что из соб­ствен­ного дома куз­нец, стало быть, ушел, отправ­ля­ется к его матери, Солохе. Солоха же, быв­шая ведь­мою, вер­ну­лась из сво­его путе­ше­ствия, а с нею при­ле­тел и черт, обро­нив в трубе месяц.
  Стало светло, метель утихла, и толпы коля­ду­ю­щих высы­пали на улицы. Девушки при­бе­гают к Оксане, и, заме­тив на одной из них новые рас­ши­тые золо­том чере­вички, Оксана заяв­ляет, что вый­дет замуж за Вакулу, если тот при­не­сет ей чере­вички, «кото­рые носит царица». Меж тем черта, раз­не­жив­ше­гося у Солохи, спу­ги­вает голова, не пошед­ший к дьяку на кутю. Черт про­ворно зале­зает в один из меш­ков, остав­лен­ных среди хаты куз­не­цом, но в дру­гой при­хо­дится вскоре полезть и голове, поскольку к Солохе сту­чится дьяк. Нахва­ли­вая досто­ин­ства несрав­нен­ной Солохи, дьяк вынуж­ден залезть в тре­тий мешок, поскольку явля­ется Чуб. Впро­чем, и Чуб поле­зает туда же, избе­гая встречи с вер­нув­шимся Ваку­лой. Покуда Солоха объ­яс­ня­ется на ого­роде с при­шед­шим вослед коза­ком Свер­быг­у­зом, Вакула уно­сит мешки, бро­шен­ные посреди хаты, и, опе­ча­лен­ный раз­молв­кой с Окса­ною, не заме­чает их тяже­сти. На улице его окру­жает толпа коля­ду­ю­щих, и здесь Оксана повто­ряет свое изде­ва­тель­ское усло­вие. Бро­сив все, кроме самого малого, мешки посреди дороги, Вакула бежит, и за ним уж пол­зут слухи, что он то ли повре­дился в уме, то ли пове­сился.
  Вакула при­хо­дит к запо­рожцу Пуза­тому Пац­юку, кото­рый, как пого­ва­ри­вают, «немного сродни черту». Застав хозя­ина за поеда­нием галу­шек, а затем и варе­ни­ков, кои сами лезли Пац­юку в рот, Вакула робко спра­ши­вает дороги к черту, пола­га­ясь на его помощь в своем несча­стье. Полу­чив туман­ный ответ, что черт у него за пле­чами, Вакула бежит от лезу­щего ему в рот ско­ром­ного варе­ника. Пред­вку­шая лег­кую добычу, черт выска­ки­вает из мешка и, сев на шею куз­неца, сулит ему этой же ночью Оксану. Хит­рый куз­нец, ухва­тив черта за хвост и пере­кре­стив его, ста­но­вится хозя­и­ном поло­же­ния и велит черту везти себя «в Петембург, прямо к царице».
  Найдя о ту пору Куз­не­цовы мешки, девушки хотят отне­сти их к Оксане, чтоб посмот­реть, что же нако­ля­до­вал Вакула. Они идут за сан­ками, а Чубов кум, при­звав в под­могу ткача, воло­чит один из меш­ков в свою хату. Там за неяс­ное, но соблаз­ни­тель­ное содер­жи­мое мешка про­ис­хо­дит драка с кумо­вой женой. В мешке же ока­зы­ва­ются Чуб и дьяк. Когда же Чуб, вер­нув­шись домой, во вто­ром мешке нахо­дит голову, его рас­по­ло­жен­ность к Солохе сильно умень­ша­ется.
  Куз­нец, при­ска­кав в Петер­бург, явля­ется к запо­рож­цам, про­ез­жав­шим осе­нью через Диканьку, и, при­жав в кар­мане черта, доби­ва­ется, чтоб его взяли на прием к царице. Дивясь рос­коши дворца и чуд­ной живо­писи по сте­нам, куз­нец ока­зы­ва­ется перед цари­цею, и, когда спра­ши­вает она запо­рож­цев, при­е­хав­ших про­сить за свою Сечь, «чего же хотите вы?», куз­нец про­сит у ней цар­ских ее баш­мач­ков. Тро­ну­тая тако­вым про­сто­ду­шием, Ека­те­рина обра­щает вни­ма­ние на этот пас­саж сто­я­щего поодаль Фон­ви­зина, а Вакуле дарит баш­мачки, полу­чив кои он почи­тает за благо отпра­виться восво­яси.
  В селе в это время дикань­ские бабы посе­редь улицы спо­рят, каким именно обра­зом нало­жил на себя руки Вакула, и дошед­шие об том слухи сму­щают Оксану, она плохо спит ночь, а не найдя поутру в церкви набож­ного куз­неца, готова пла­кать. Куз­нец же попро­сту про­спал заут­реню и обедню, а про­бу­див­шись, выни­мает из сун­дука новые шапку и пояс и отправ­ля­ется к Чубу сва­таться. Чуб, уязв­лен­ный веро­лом­ством Солохи, но пре­льщен­ный подар­ками, отве­чает согла­сием. Ему вто­рит и вошед­шая Оксана, гото­вая выйти за куз­неца «и без чере­ви­ков». Обза­вед­шись семьей, Вакула рас­пи­сал свою хату крас­ками, а в церкви намале­вал черта, да «такого гад­кого, что все пле­вали, когда про­хо­дили мимо».

  Празд­но­вал неко­гда в Киеве есаул Горо­бец свадьбу сына, на кою съе­ха­лось мно­же­ство народу, и в числе про­чих назва­ный брат еса­ула Данило Буруль­баш с моло­дой женой, кра­са­ви­цей Кате­ри­ною, и годо­ва­лым сыном. Только ста­рый Кате­ри­нин отец, недавно вер­нув­шийся после два­дца­ти­лет­ней отлучки, не при­е­хал с ними. Уж все пля­сало, когда вынес есаул две чуд­ных иконы бла­го­сло­вить моло­дых. Тут открылся в толпе кол­дун и исчез, устра­шив­шись обра­зов.
  Воз­вра­ща­ется ночью Дне­пром Данило с домо­чад­цами на хутор. Испу­гана Кате­рина, но не кол­дуна опа­са­ется муж ее, а ляхов, что соби­ра­ются отре­зать путь к запо­рож­цам, о том и думает, про­плы­вая мимо ста­рого кол­ду­нова замка и клад­бища с костями его дедов. Однако ж на клад­бище шата­ются кре­сты и, один дру­гого страш­нее, явля­ются мерт­вецы, тяну­щие кости свои к самому месяцу. Уте­шая про­бу­див­ше­гося сына, доби­ра­ется до хаты пан Данило. Неве­лика его хата, не поме­сти­тельна и для семей­ства его и для десяти отбор­ных молод­цов. Наутро зате­я­лась ссора меж Дани­лою и хму­рым, вздор­ным тестем его. Дошло до сабель, а там и до муш­ке­тов. Ранен Данило, но, кабы не мольбы и упреки Кате­рины, кстати помя­нув­шей малого сына, и дальше бы дрался он. При­ми­ри­лись козаки. Рас­ска­зы­вает вскоре Кате­рина мужу смут­ный сон свой, будто отец ее и есть страш­ный кол­дун, а Данило бра­нит бусур­ман­ские при­вычки тестя, подо­зре­вая в нем нехри­стя, однако ж более вол­нуют его ляхи, о коих вновь пре­ду­пре­ждал его Горо­бец.
  После обеда, во время кото­рого тесть брез­гает и галуш­ками, и сви­ни­ной, и горел­кою, к вечеру ухо­дит Данило раз­ве­дать вокруг ста­рого кол­ду­нова замка. Забрав­шись на дуб, чтоб взгля­нуть в окошко, он видит кол­дов­скую ком­нату, невесть чем осве­щен­ную, с чуд­ным ору­жием по сте­нам и мель­ка­ю­щими нето­пы­рями. Вошед­ший тесть при­ни­ма­ется воро­жить, и весь облик его меня­ется: уж он кол­дун в пога­ном турец­ком обла­че­нии. Он вызы­вает душу Кате­рины, гро­зит ей и тре­бует, чтоб Кате­рина полю­била его. Не усту­пает душа, и, потря­сен­ный открыв­шимся, Данило воз­вра­ща­ется домой, будит Кате­рину и рас­ска­зы­вает ей все. Кате­рина отре­ка­ется от отца-бого­от­ступ­ника. В под­вале Данилы, в желез­ных цепях сидит кол­дун, горит бесов­ский его замок; не за кол­дов­ство, а за сго­вор с ляхами назав­тра ждёт его казнь. Но, обе­щая начать пра­вед­ную жизнь, уда­литься в пещеры, постом и молит­вою уми­ло­сти­вить Бога, про­сит кол­дун Кате­рину отпу­стить его и спа­сти тем его душу. Стра­шась сво­его поступка, выпус­кает его Кате­рина, но скры­вает правду от мужа. Чуя гибель свою, про­сит жену опе­ча­лен­ный Данило беречь сына.
  Как и пред­ви­де­лось, несмет­ною тучей набе­гают ляхи, зажи­гают хаты и уго­няют скот. Храбро бьется пан Данило, но пуля пока­зав­ше­гося на горе кол­дуна насти­гает его. И хоть ска­чет Горо­бец на помощь, неутешна Кате­рина. Раз­биты ляхи, бушует чуд­ный Днепр, и, бес­страшно правя чел­ном, при­плы­вает к своим раз­ва­ли­нам кол­дун. В зем­лянке тво­рит он закли­на­ния, но не душа Кате­рины явля­ется ему, а кто-то незва­ный; хоть не стра­шен он, а наво­дит ужас. Кате­рина, живя у Горобца, видит преж­ние сны и тре­пе­щет за сына. Про­бу­див­шись в хате, окру­жен­ной недрем­лю­щими стра­жами, она обна­ру­жи­вает его мерт­вым и схо­дит с ума. Меж тем с Запада ска­чет испо­лин­ский всад­ник с мла­ден­цем, на воро­ном коне. Глаза его закрыты. Он въе­хал на Кар­паты и здесь оста­но­вился.
  Безум­ная Кате­рина всюду ищет отца сво­его, чтоб убить его. При­ез­жает некий гость, спро­сив Данилу, опла­ки­вает его, хочет видеть Кате­рину, гово­рит с ней долго о муже и, кажется, вво­дит ее в разум. Но когда заго­ва­ри­вает о том, что Данило в слу­чае смерти про­сил его взять себе Кате­рину, она узнает отца и кида­ется к нему с ножом. Кол­дун сам уби­вает дочь свою.
  За Кие­вом же «пока­за­лось неслы­хан­ное чудо»: «вдруг стало видимо далеко во все концы света» — и Крым, и болот­ный Сиваш, и земля Галич­ская, и Кар­пат­ские горы с испо­лин­ским всад­ни­ком на вер­ши­нах. Кол­дун, быв­ший среди народа, в страхе бежит, ибо узнал во всад­нике незва­ное лицо, явив­ше­еся ему во время ворожбы. Ноч­ные ужасы пре­сле­дуют кол­дуна, и он пово­ра­чи­вает к Киеву, к свя­тым местам. Там он уби­вает свя­того схим­ника, не взяв­ше­гося молиться о столь неслы­хан­ном греш­нике. Теперь же, куда бы ни пра­вил он коня, дви­жется он к Кар­пат­ским горам. Тут открыл недвиж­ный всад­ник свои очи и засме­ялся. И умер кол­дун, и, мерт­вый, уви­дел под­няв­шихся мерт­ве­цов от Киева, от Кар­пат, от земли Галич­ской, и бро­шен был всад­ни­ком в про­пасть, и мерт­вецы вон­зили в него зубы. Еще один, всех выше и страш­нее, хотел под­няться из земли и тряс ее нещадно, но не мог встать.
  Кон­ча­ется быль сия ста­рин­ной и чуд­ной пес­ней старца бан­ду­ри­ста в городе Глу­хове. Поется в ней о войне короля Сте­пана с тур­чи­ном и бра­тьях, коза­ках Иване и Петре. Иван пой­мал турец­кого пашу и цар­скую награду поде­лил с бра­том. Но завист­ли­вый Петр столк­нул Ивана с мла­ден­цем-сыном в про­пасть и забрал все добро себе. После смерти Петра Бог поз­во­лил Ивану самому выбрать казнь для брата. И тот про­клял все его потом­ство и пред­рек, что послед­ним в роде его будет небы­ва­лый зло­дей, и, как при­дет ему конец, явится Иван из про­вала на коне и низ­вергнет его самого в про­пасть, и все его деды потя­нутся из раз­ных кон­цов земли грызть его, а Петро не смо­жет под­няться и будет грызть самого себя, желая ото­мстить и не умея ото­мстить. Поди­вился Бог жесто­ко­сти казни, но решил, что быть по тому.

  «С этой исто­рией слу­чи­лась исто­рия»: рас­ска­зан­ная Сте­па­ном Ива­но­ви­чем Куроч­кой из Гадяча, она была спи­сана в тет­радку, тет­радка поло­жена в малень­кий сто­лик и оттуда частью потас­кана пасич­ни­ко­вой жин­кою на пирожки. Так что конец ее отсут­ствует. При жела­нии, впро­чем, все­гда можно спро­сить у самого Сте­пана Ива­но­вича, и для удоб­ства подроб­ное опи­са­ние его при­ла­га­ется.
  Иван Федо­ро­вич Шпонька, живу­щий ныне на хуторе своем Вытре­бень­ках, в школе отли­чался при­ле­жа­нием и не зади­рал това­ри­щей. Бла­го­нра­вием своим он при­влек вни­ма­ние даже страш­ного учи­теля латин­ского языка и был про­из­ве­ден им в ауди­торы, чем, впро­чем, не избег непри­ят­ного про­ис­ше­ствия, в резуль­тате коего был бит по рукам тем же учи­те­лем и сохра­нил в душе своей робость настолько, что нико­гда не имел жела­ния идти в штат­скую службу. Посему, спу­стя два года после изве­стия о смерти батюшки, он всту­пил в П*** пехот­ный полк, кото­рый, хоть и стоял по дерев­ням, не усту­пал иным кава­ле­рий­ским; к при­меру, несколько чело­век в нем тан­це­вали мазурку, а двое из офи­це­ров играли в банк. Иван Федо­ро­вич, впро­чем, дер­жался особ­ня­ком, пред­по­чи­тая чистить пуго­вицы, читать гада­тель­ную книгу и ста­вить мыше­ловки по углам. За исправ­ность, спу­стя один­на­дцать лет по полу­че­нии пра­пор­щика, он был про­из­ве­ден в под­по­ру­чики. Умерла его матушка, име­нием заня­лась тетушка, а Иван Федо­ро­вич все слу­жил. Нако­нец он полу­чил от тетушки письмо, в коем, сетуя на ста­рость и немощь, она про­сила его взять хозяй­ство на себя. Иван Федо­ро­вич полу­чил отставку с чином пору­чика и нанял кибитку от Могилева до Гадяча.
  В дороге, заняв­шей две с неболь­шим недели, «ничего не слу­чи­лось слиш­ком заме­ча­тель­ного», и только уж в трак­тире близ Гадяча с ним свел зна­ком­ство Гри­го­рий Гри­го­рье­вич Стор­ченко, ска­зав­шийся сосе­дом из села Хор­тыше и назы­вав­шим непре­менно в гости. Вскоре после сего про­ис­ше­ствия Иван Федо­ро­вич уже дома, в объ­я­тиях тетушки Васи­лисы Кашпо­ровны, чья дород­ность и испо­лин­ский рост не слиш­ком соот­вет­ствуют жало­бам ее в письме. Тетушка исправно ведет хозяй­ство, а пле­мян­ник неот­лучно бывает в поле при жне­цах и коса­рях и так, бывало, пле­ня­ется кра­со­тами при­роды, что забы­вает отве­дать люби­мых своих галу­шек. Меж делом тетушка заме­чает, что вся земля за их хуто­ром, и само село Хор­тыше, запи­сана быв­шим хозя­и­ном Сте­па­ном Кузь­ми­чом на Ивана Федо­ро­вича (тому при­чи­ной, что он наве­ды­вался к матушке Ивана Федо­ро­вича задолго до его рож­де­ния) , есть где-то и дар­ствен­ная, — вот за ней-то и едет в Хор­тыше Иван Федо­ро­вич и встре­чает там зна­комца сво­его Стор­ченка,
  Хле­бо­соль­ный хозяин запи­рает ворота, рас­пря­гает коней Ивана Федо­ро­вича, но при сло­вах о дар­ствен­ной вне­запно глохнет и поми­нает тара­кана, что сидел неко­гда у него в ухе. Он уве­ряет, что дар­ствен­ной ника­кой нет и не было и, пред­ста­вив его матушке с сест­рами, вле­чет Ивана Федо­ро­вича к столу, где тот зна­ко­мится с Ива­ном Ива­но­ви­чем, голова коего сидит в высо­ком ворот­нике, «как будто в бричке». Во время обеда гостя пот­чуют индей­кою с таким усер­дием, что офи­ци­ант при­нуж­ден стать на колени, умо­ляя его «взять стег­нушко». После обеда гроз­ный хозяин отправ­ля­ется сос­нуть, и ожив­лен­ная беседа о дела­нии пастилы, суше­нии груш, об огур­цах и посеве кар­то­феля зани­мает все обще­ство, и даже две барышни, сестры Стор­ченки, при­ни­мают в ней уча­стие. Вер­нув­шись, Иван Федо­ро­вич пере­ска­зы­вает тетушке свое при­клю­че­ние, и, крайне раз­до­са­до­ван­ная уверт­ли­во­стью соседа, при упо­ми­на­нии бары­шень (а особ­ливо бело­ку­рой) она оду­шев­ля­ется новым замыс­лом. Думая о пле­мян­нике «ще молода дытына», она уж мыс­ленно нян­чит вну­чат и впа­дает в совер­шен­ную рас­се­ян­ную меч­та­тель­ность. Нако­нец они сби­ра­ются к соседу вме­сте. Заведя раз­го­вор о гре­чихе и уведя ста­рушку, она остав­ляет Ивана Федо­ро­вича с барыш­ней наедине. Обме­няв­шись, после дол­гого мол­ча­ния, сооб­ра­же­ни­ями отно­си­тельно числа мух летом, оба умол­кают без­на­дежно, и заве­ден­ная тетуш­кой на воз­врат­ном пути речь о необ­хо­ди­мо­сти женитьбы необы­чайно сму­щает Ивана Федо­ро­вича. Ему снятся чуд­ные сны: жена с гуси­ным лицом, и не одна, а несколько, в шляпе жена, в кар­мане жена, в ухе жена, жена, поды­ма­ю­щая его на коло­кольню, поскольку он коло­кол, жена, что вовсе не чело­век, а мод­ная мате­рия («возь­мите жены […] из нее все теперь шьют себе сюр­туки»). Гада­тель­ная книга ничем не может помочь оро­бев­шему Ивану Федо­ро­вичу, а у тетушки уж «созрел совер­шенно новый замы­сел», кото­рого нам не суж­дено узнать, поскольку руко­пись здесь обры­ва­ется.

  Быль сия отно­сится ко вре­мени, когда рас­сказ­чик был еще дитя­тею. Отец с одним из сыно­вей уехал в Крым про­да­вать табак, оста­вив дома жену, трех еще сыно­вей да деда сте­речь баштан — дело при­быль­ное, про­ез­жих много, а всего лучше — чумаки, что рас­ска­зы­вали дико­вин­ные исто­рии. Как-то к вечеру при­хо­дит несколько возов с чума­ками, да все ста­рин­ными дедо­выми зна­ком­цами. Пере­це­ло­ва­лись, заку­рили, пошел раз­го­вор, а там и уго­ще­ние. Потре­бо­вал дед, чтоб внуки пля­сали, гостей поте­шили, да недолго тер­пел, сам пошел. Пля­сал дед славно, такие крен­деля выде­лы­вал, что диво, покуда не дошел до одного, места близ грядки с огур­цами. Здесь ноги его стали. Про­бо­вал сыз­нова — то же. УЖ и бра­нился, и снова начи­нал — без толку. Сзади кто-то засме­ялся. Огля­делся дед, а места не узнает: и баштан, и чумаки — все про­пало, вокруг одно глад­кое поле. Все ж понял, где он, за попо­вым ого­ро­дом, за гум­ном волост­ного писаря. «Вот куда зата­щила нечи­стая сила!» Стал выби­раться, месяца нет, нашел в тем­ноте дорожку. На могилке побли­зо­сти вспых­нул ого­нек, и дру­гой чуть поодаль. «Клад!» — решил дед и нава­лил для при­меты изряд­ную ветку, поскольку заступа при себе не имел. Поздно вер­нулся он на баштан, чума­ков не было, дети спали.
  На сле­ду­ю­щий вечер, захва­тив заступ и лопату, напра­вился он к попову ого­роду. Вот по всем при­ме­там вышел в поле на давеш­нее место: и голу­бятня тор­чит, а гумна не видно. Пошел ближе к гумну — про­пала голу­бятня. А тут при­пу­стил дож­дик, и дед, так и не нашед места, при­бе­жал с бра­нью обратно. Назав­тра вве­черу пошел он с засту­пом про­ко­пать новую грядку, да, минуя про­кля­тое место, где ему не тан­це­ва­лось, в серд­цах уда­рил засту­пом, — и ока­зался в том самом поле. Все узнал он: и гумно, и голу­бятню, и могилку с нава­лен­ной вет­кой. На могиле лежал камень. Обко­пав, дед отва­лил его и хотел было поню­хать табачку, как кто-то чих­нул у него над голо­вою. Осмот­релся — нет никого. При­нялся дед копать и нашел котел. «А, голуб­чик, вот где ты!» — вос­клик­нул дед. То же ска­зал и пти­чий нос, и бара­нья голова с вер­хушки дерева, и мед­ведь. «Да тут страшно слово ска­зать», — про­бор­мо­тал дед, а вслед за ним и пти­чий нос, и бара­нья голова, и мед­ведь. Дед хочет бежать — под ногами круча без дна, над голо­вой гора нависла. Дед бро­сил котел, и все стало по-преж­нему. Решив, что нечи­стая сила только пугает, он схва­тил котел и кинулся бежать.
  Об эту пору на баштане и дети, и при­шед­шая мать недо­уме­вали, куда поде­вался дед. Отужи­нав, пошла мать вылить горя­чие помои, а навстречу ей бочка пол­зет: видно, кто-то из детей, шаля, тол­кает ее сзади. Мать плес­нула в нее помо­ями. Ока­за­лось, что это дед. Открыли дедов котел, а в нем сор, дрязг и «стыдно ска­зать, что такое». С той поры заклялся дед верить черту, про­кля­тое место заго­ро­дил плет­нем, а когда наняли поле под баштан сосед­ние козаки, на закол­до­ван­ном месте вечно всхо­дило что-нибудь «чёрт знает что такое!».