Обелиск. Быков В. В.

  В конце тёплого октябрь­ского дня, когда «урожай уже выращен, а природа полни­лась покоем погожей осени», соро­ка­летний журна­лист одной из районных газет Грод­нен­ской области, встретив на улице знако­мого, узнал, что два дня назад умер ещё молодой (36 лет!) учитель Микла­шевич из села Сельцо. Сердце заще­мило от сознания непо­пра­вимой вины. Цепляясь за последнюю возмож­ность оправ­даться перед собой, он решил ехать в Сельцо немед­ленно. Проез­жавший мимо грузовик оказался как нельзя кстати. Устро­ив­шись на рулонах толя в кузове, журна­лист погру­зился в воспо­ми­нания.
  Два года назад, на учитель­ской конфе­ренции, Микла­шевич сказал журна­листу, что давно хотел обра­титься к нему с одним запу­танным делом. Все знали, что Микла­шевич в подрост­ковом возрасте во время окку­пации был как-то связан с парти­за­нами, а его пятерых одно­класс­ников расстре­ляли фашисты. Хлопо­тами Микла­ше­вича в их честь был поставлен памятник. Учитель зани­мался исто­рией парти­зан­ской войны на Грод­нен­щине. И теперь ему требо­ва­лась помощь в каком-то запу­танном деле. Журна­лист обещал прие­хать и помочь. Но всё время откла­дывал поездку. До Сельца было порядка двадцати кило­метров, и зимой он ждал, «пока ослабнут морозы или утихнет метель, весной — пока подсохнет да потеп­леет; летом же, когда было и сухо и тепло, все мысли занимал отпуск и хлопоты ради какого-то месяца на тесном, жарком юге». И вот опоздал.
  Перед его мысленным взором пред­стала очень худая, остро­плечая фигура Микла­ше­вича, с выпи­ра­ю­щими под пиджаком лопат­ками и почти маль­чи­ше­ской шеей. У него было увядшее, в густых морщинах лицо. Каза­лось, что это побитый жизнью, пожилой человек. Но взгляд спокойный и ясный.
  Трясясь на ухабах, журна­лист ругал «суету ради призрач­ного нена­сыт­ного благо­по­лучия», из-за которой «оста­ется в стороне более важное, а жизнь значи­тельна, когда запол­нена заботою о близких или далеких людях, которые нужда­ются в твоей помощи».
  За пово­ротом пока­зался обелиск, стоявший непо­да­лёку от авто­бусной оста­новки. Спрыгнув на землю, журна­лист напра­вился к длинной аллее из древних, широ­ко­стволых вязов, в конце которой белело здание школы. Подъ­е­хавший с ящиком «Москов­ской» водки зоотехник, подсказал, что поминки справ­ляют в учитель­ском доме, за школой. Для журна­листа нашли свободное место рядом с пожилым, судя по орден­ской планке, вете­раном. В это время на стол поста­вили несколько бутылок, и присут­ству­ющие заметно оживи­лись. Слово взял заве­ду­ющий районо Ксен­дзов.
  Молодой еще человек с началь­ственной уверен­но­стью на лице поднял стакан и стал гово­рить, какой Микла­шевич был хороший комму­нист, активный обще­ственник. И теперь, когда зале­чены раны войны, и совет­ский народ добился выда­ю­щихся успехов во всех отраслях эконо­мики, куль­туры, науки и обра­зо­вания...
  - При чём тут успехи! — грохнул кулаком по столу сосед-ветеран. — Мы похо­ро­нили чело­века! Вот дожили! Сидим, пьем в Сельце, и никто не вспомнит Мороза, кото­рого здесь должен знать каждый.
  Проис­хо­дило что-то такое, чего журна­лист не понимал, но что пони­мали другие. Он тихо спросил соседа справа, кто такой этот шумный ветеран. Оказа­лось, что бывший здешний учитель Тимофей Титович Ткачук, живущий ныне в городе.
  Ткачук напра­вился к выходу. Журна­лист двинулся за ним. Оста­ваться не было смысла. Подойдя к оста­новке, Ткачук сел на листву, опустив ноги в сухую канаву, а журна­лист, не упуская из виду дорогу, побрёл к обелиску. Это было призе­ми­стое — чуть выше чело­ве­че­ского роста — бетонное соору­жение с оградой из штакет­ника. Выглядел обелиск бедно, но был ухожен. Журна­лист удивился, увидев на черной метал­ли­че­ской табличке новое имя — Мороз А.И., выве­денное над осталь­ными белой масляной краской.
  На асфальт вышел Ткачук и пред­ложил журна­листу ехать с ним на попутках. Шли молча. Чтобы как-то разря­дить обста­новку, журна­лист спросил у Ткачука, давно ли тот знаком с Микла­ше­вичем. Оказа­лось, давно. И считает его насто­ящим чело­веком и учителем с большой буквы. Ребята за ним табуном ходили. А когда пацаном был, то и сам в табуне за Морозом ходил. Журна­лист никогда не слышал о Морозе, и Тимофей Титович начал свой рассказ.
  В ноябре 1939-го, когда Западная Бело­руссия воссо­еди­ни­лась с Бело­рус­ской ССР, Наркомат просве­щения направил Тимофея Ткачука, окон­чив­шего учитель­ские двух­го­дичные курсы, в Западную Бело­руссию орга­ни­зо­вы­вать школы и колхозы. Молодой Ткачук, как заве­ду­ющий районо, мотался по району, сам работал в школах. Хозяин усадьбы Сельцо пан Габрусь подался к румынам, а в усадьбе Мороз открыл школу на четыре класса. Вместе с Морозом рабо­тала пани Подгай­ская, пожилая женщина, жившая тут при Габрусе. Русским языком она почти не владела, бело­рус­ский немного пони­мала. Пона­чалу пани Подгай­ская проти­ви­лась новым методам педа­го­ги­че­ского воспи­тания, которые ввёл Мороз, наряду с агита­цией не ходить в костел. Даже жало­ва­лась Ткачуку. Ткачук, взяв вело­сипед — по-здеш­нему ровар — поехал в Сельцо прове­рить, что же проис­ходит в школе.
  На школьном дворе было полно детворы. Там полным ходом шла работа — заго­тав­ли­ва­лись дрова. Бурей пова­лило огромное дерево, и вот теперь его пилили. Дров тогда не хватало, прихо­дили жалобы из школ насчет топлива, а транс­порта в районе ника­кого. А здесь сооб­ра­зили и не ждут, когда их обес­печат топливом. Один парень, пиливший толстенный ствол на пару с рослым подростком, сильно хромая, подошёл к Ткачуку. Одна нога у него была вывер­нута в сторону и не разги­ба­лась. А так ничего парень — плечи­стый, лицо открытое, взгляд смелый. Пред­ста­вился он Морозом Алесем Ивано­вичем.
  Родом Алесь оказался с Могилев­щины. После окон­чания педтех­ни­кума пять лет учитель­ствовал. Нога такая с рождения. Мороз признал, что с нарко­ма­тов­скими програм­мами в школе действи­тельно не все в порядке, успе­ва­е­мость не блестящая. Ребята учились в поль­ской школе, многие плохо справ­ля­ются с бело­рус­ской грам­ма­тикой. Но главное в том, чтобы они постигли нацио­нальную и обще­че­ло­ве­че­скую куль­туру. Он хотел сделать из детей не послушных зубрил, а прежде всего людей. А это в мето­диках не очень-то разра­бо­тано. Достичь такого можно только личным примером учителя. Мороз учил ребят душой пони­мать нрав­ственные посту­латы. Прививал и грамот­ность, и доброту. Подо­брали где-то школь­ники трехлапую соба­чонку, да слепого кота, и Мороз разрешил их посе­лить в школе. Потом появился скворец, осенью отстал от стаи, так ему смасте­рили клетку.
  Однажды поздним январ­ским вечером 1941-го года, проезжая мимо, Ткачук решил обогреться в школе. Дверь открыл худенький маль­чонка лет десяти. Он рассказал, что Алесь Иванович пошёл прово­жать через лес двух младших девочек-близ­няшек. Часа через три вернулся заин­де­вевший Мороз. С девчуш­ками такая история. Насту­пили холода, мать не пускает в школу: обувка плохая и ходить далеко. Тогда Мороз купил им по паре ботинок. Обычно девочек сопро­вождал Коля Бородич, тот, что некогда с учителем пилил колоду. Сегодня же он не пришел в школу, вот и дове­лось учителю идти в прово­жатые. А про своего квар­ти­ранта сказал, что парнишка побудет пока в школе, дома, мол, нелады, отец сильно бьёт. Парнишка тот и был Павликом Микла­ше­вичем.
  Спустя две недели районный прокурор Сивак приказал Ткачуку ехать в Сельцо и забрать у Мороза сына граж­да­нина Микла­ше­вича. Возра­жений прокурор слушать не пожелал: закон! Мороз выслушал молча, позвал Павла. Тот отка­зался идти домой. Мороз неубе­ди­тельно так объяс­няет, что по закону сын должен жить с отцом и, в данном случае, с мачехой. Мальчик заплакал, а Микла­шевич-старший повёл его к шоссе. И вот все видят, как отец снимает с кожуха ремень и начи­нает бить маль­чика. Мили­ци­онер молчит, дети с упреком смотрят на взрослых. Мороз, хромая, побежал через двор. «Стойте, — кричит, — прекра­тите изби­ение!» Вырвал Павлову руку из отцов­ской: «Вы у меня его не полу­чите!» Чуть не подра­лись, успели их разнять. Пере­дали все дело на исполком, назна­чили комиссию, а отец подал в суд. Но Мороз все-таки своего добился: комиссия опре­де­лила парня в детдом. С выпол­не­нием этого соло­мо­нова решения Мороз не спешил.
  Война пере­вер­нула весь жизненный уклад. Из Гродно пришел приказ: орга­ни­зо­вать истре­би­тельный отряд, чтобы вылав­ли­вать немецких дивер­сантов и пара­шю­ти­стов. Ткачук бросился соби­рать учителей, объездил шесть школ, и к обеду был уже в райкоме. Но руко­вод­ство укатило со всеми своими пожит­ками в Минск. Немцы насту­пали, а отсту­па­ющих совет­ских войск нигде не было видно.
  На третий день войны, в среду, немцы уже были в Сельце. Ткачук да еще двое учителей еле успели спря­таться в лесу. Ждали, что наши недели через две прогонят немцев. Если бы кто сказал, что война на четыре года затя­нется, его прово­ка­тором посчи­тали бы. И тут оказа­лось, что многие люди не только не настроены оказы­вать окку­пантам сопро­тив­ление, но и охотно идут служить к немцам.
  Учителя встре­тили группу окру­женцев, руко­во­димую кубан­ским казаком Селез­нёвым, кава­ле­рий­ским майором. Окопа­лись в урочище Волчьи ямы и стали к зиме гото­виться. Оружия почти не было. Пристал к отряду и прокурор Сивак. Здесь он уже был рядовым. На совете решили, что надо нала­дить связи с селами, с надеж­ными людьми, «пощу­пать на хуторах окру­женцев, которые из частей разбе­жа­лись да к моло­дицам пристро­и­лись». Майор разо­слал всех местных, кого куда.
  Ткачук и Сивак решили зайти в Сельцо, где у проку­рора был знакомый акти­вист. Но узнали, что акти­вист Лавченя ходит с белой повязкой на рукаве — стал поли­цаем. А учитель Мороз продол­жает рабо­тать в школе — немцы дали разре­шение. Правда, уже не в Габру­севой усадьбе — там теперь поли­цей­ский участок, — а в одной из хат. Ткачук был поражён. От Алеся он такого не ждал. А тут прокурор зудит, что в свое время, мол, надо было этого Мороза репрес­си­ро­вать — не наш человек.
  Стем­нело. Дого­во­ри­лись, что Ткачук зайдёт один, а прокурор подо­ждет в загу­менье, за кустами. Встре­ти­лись с Морозом молча. Алесь кисло усмех­нулся и стал гово­рить, что не будем учить мы — будут обол­ва­ни­вать немцы. А он не для того два года очело­ве­чивал этих ребят, чтобы их теперь расче­ло­ве­чили. Позвали проку­рора. Пого­во­рили откро­венно обо всем. Стало понятно, что Мороз умнее других. Он своим умом брал шире. Даже прокурор это понял. Решили, что Мороз оста­нется в селе, и будет изве­щать партизан о наме­ре­ниях фаши­стов.
  Учитель оказался неза­ме­нимым помощ­ником. К тому же его уважали и сель­чане. Мороз поти­хоньку слушал радио­при­емник. Запишет сводки Совин­форм­бюро, на которые самый большой спрос был, распро­странит среди насе­ления и в отряд пере­даст. Два раза в неделю пацаны клали записки в дуплянку, висевшую у лесной сторожки на сосне, а ночью их заби­рали парти­заны. Сидели в декабре по своим ямам — все замело снегом, холод, с едой туго, и только радости, что эта Моро­зова почта. Особенно когда немцев разбили под Москвой.
  Первое время у Мороза все шло хорошо. Немцы и полицаи не приста­вали, следили издали. Един­ственное, что камнем висело на его совести — судьба тех двух близ­няшек. В начале июня сорок первого Мороз уговорил их мамашу, опас­ливую дере­вен­скую бабу, отпра­вить дочерей в пионер­ский лагерь. Только они уехали, а тут война. Так и пропали девочки.
  Один из двоих местных поли­цаев, бывший знакомый проку­рора Лавченя, иногда помогал сель­чанам и парти­занам, преду­пре­ждая об облавах. Зимой сорок третьего немцы расстре­ляли его. А вот второй оказался последним гадом. По селам его звали Каин. Много бед он принес людям. До войны жил с отцом на хуторе, был молодой, неже­натый — парень как парень. Но пришли немцы — и пере­ро­дился человек. Наверное, в одних усло­виях раскры­ва­ется одна часть харак­тера, а в других — другая. Сидело в этом Каине до войны что-то подлое, и может, не вылезло бы наружу. А тут вот поперло. С усер­дием служил немцам. Расстре­ливал, наси­ловал, грабил. Над евреями изде­вался. И запо­до­зрил Каин что-то в отно­шении Мороза. Однажды нагря­нула полиция в школу. Там как раз шли занятия — человек двадцать детворы в одной комнатке за двумя длин­ными столами. Врыва­ется Каин, с ним еще двое и немец — офицер из комен­да­туры. Пере­трясли учени­че­ские сумки, прове­рили книжки. Ничего не нашли. Только учителю допрос устроили. Тогда ребята, во главе с Боро­дичом что-то заду­мали. Зата­и­лись даже от Мороза. Однажды, правда, Бородич, будто между прочим, намекнул, что неплохо бы пристук­нуть Каина. Есть такая возмож­ность. Мороз запретил, но Бородич не думал расста­ваться с этими мыслями.
  Павлу Микла­ше­вичу шел тогда пятна­дцатый год. Коля Бородич был самым старшим, ему было восем­на­дцать. Еще братья Кожаны — Тимка и Остап, одно­фа­мильцы Смурный Николай и Смурный Андрей, всего шестеро. Самому млад­шему — Смур­ному Николаю, было лет трина­дцать. Эта компания всегда держа­лась вместе. Дурости и смелости у них было хоть отбавляй, а вот сноровки и ума — в обрез. Долго прики­ды­вали, и, наконец, разра­бо­тали план.
  Каин часто приезжал к отцу на хутор, через поле от Сельца. Там он пьян­ствовал да забав­лялся с девками. Один приезжал редко, больше с другими поли­цаями, а то и с немецким началь­ством. В первую зиму они держали себя нахально, ничего не боялись. Все случи­лось нежданно-нега­данно. Уже насту­пила весна, и с полей сошел снег. К тому времени Ткачук стал комис­саром отряда. Рано утром его разбудил часовой. Сказал, что задер­жали какого-то хромого. В землянку ввели Мороза. Он присел на нары и говорит таким голосом, словно похо­ронил родную мать: «Хлопцев забрали».
  Оказа­лось, что Бородич все-таки добился своего: ребята подсте­регли Каина. Несколько дней назад тот на немецкой машине с фельд­фе­белем, солдатом и двумя поли­цаями прикатил к отцу. Там и зано­че­вали. Перед этим заехали в Сельцо, забрали свиней, похва­тали по хатам с десяток кур. На дороге, неда­леко от пере­се­чения с шоссе, через овражек был пере­кинут небольшой мосток. До воды метра два, хоть и воды той по колено. К мостку вёл круто­ватый спуск, а потом подъем, поэтому машина или подвода вынуж­дена брать разгон, иначе на подъем не выбе­решься. Пацаны это и учли. Как стем­нело, все шестеро с топо­рами и пилами — к этому мостику. Подпи­лили столбы напо­ло­вину, чтоб человек или конь могли перейти, а машина нет. Двое — Бородич и Смурый Николай оста­лись наблю­дать, а остальных отпра­вили по домам.
  Но в тот день Каин припозд­нился, и машина пока­за­лась на дороге, когда уже полно­стью рассвело. Машина медленно ползла по плохой дороге и не смогла взять необ­хо­димый разгон. На мосту шофер стал пере­клю­чать скорость, и тогда одна попе­ре­чина подло­ми­лась. Машина накре­ни­лась и боком поле­тела под мост. Как потом выяс­ни­лось, седоки и свиньи с курами просто съехали в воду и тут же благо­по­лучно повы­ска­ки­вали. Не повезло немцу, угодив­шему под борт. Его прида­вило насмерть.
  Хлопцы рванули в деревню, но кто-то из поли­цаев заметил, как в кустах мельк­нула фигура ребенка. Через какой-то час все в селе уже знали, что случи­лось у оврага. Мороз сразу бросился в школу, послал за Боро­дичем, но того не оказа­лось дома. Микла­шевич не выдержал и рассказал учителю обо всем. Мороз не знал, что приду­мать. И вот в полночь слышит стук в дверь. На пороге стоял полицай, тот самый Лавченя. Он сообщил, что маль­чишек схва­тили и уже идут за Морозом.
  Мороза оста­вили в отряде. Он ходил, словно в воду опущенный. Прошло еще пару дней. И вдруг в лес прибе­жала Ульяна — связная с лесного кордона. Ей разре­ша­лось прихо­дить только в самом крайнем случае. Немцы требо­вали выдать Мороза, иначе угро­жали пове­сить ребят. Ночью к Ульяне прибе­жали их матери, просят Христом-Богом: «Улья­ночка помоги». Она в ответ: «Откуда мне знать, где тот Мороз?» А они: «Сходи, пусть он спасает мальцов. Он же умный, он их учитель».
  Еще шесть камней на душу бедного учителя! Ясно было, что и ребят не отпу­стят, и его убьют. Вылезли из землянки, а тут Мороз. Стоит у входа, держит винтовку, а на самом лица нету. Всё слышал и просится идти. Селезнев и Ткачук обозли­лись. Кричали, что надо быть идиотом, чтобы пове­рить немцам, будто они выпу­стят хлопцев. Идти — безрас­судное само­убий­ство. А Мороз спокойно отве­чает: «Это верно». И тогда Селезнев сказал: «Через час продолжим разговор». А потом обна­ру­жили, что Мороза нигде нет. Послали в Сельцо Гусака, у кото­рого там проживал свояк, чтобы просле­дить, как оно будет дальше. Вот от этого Гусака, а потом уже и от Павла Микла­ше­вича и стало известно, как разви­ва­лись события.
  Ребята сидят в амбаре, немцы допра­ши­вают их и бьют. И ждут Мороза. Матери лезут во двор к старосте, просят, унижа­ются, а полицаи их гонят. Пона­чалу ребята держа­лись твёрдо: ничего не знаем, ничего не делали. Их стали истя­зать, и первым не стерпел Бородич, взял все на себя, и думал, что остальных отпу­стят. И в эту самую пору явля­ется Мороз. Рано утром, когда село еще спало, шагнул он во двор к старосте. Немцы скру­тили Морозу руки, содрали кожушок. Как привели в старо­стову хату, старик Бохан улучил момент и говорит тихонько: «Не надо было, учитель».
  Теперь вся «банда» оказа­лась в сборе. Хлопцы еще в амбаре упали духом, когда услы­шали за дверьми голос Алеся Ивано­вича. До самого конца никто из них не думал, что учитель пришёл добро­вольно. Считали, что схва­тили его где-то. И он им ничего о себе не сказал. Только подбад­ривал. Под вечер вывели всех семерых на улицу, все кое-как держа­лись на ногах, кроме Боро­дича. Старший брат близ­нецов Кожанов, Иван, пробрался вперед и говорит какому-то немцу: «Как же так? Вы же гово­рили, что когда явится Мороз, то отпу­стите хлопцев». Немец ему пара­бел­лумом в зубы, а Иван ему ногой в живот. Ивана застре­лили.
  Вели по той самой дороге, через мосток. Впереди Мороз с Павликом, за ним близ­нецы Кожаны, потом одно­фа­мильцы Смурные. Позади два полицая волокли Боро­дича. Поли­цаев было человек семь и четыре немца. Разго­ва­ри­вать никому не давали. Руки у всех были связаны сзади. А вокруг — знакомые с детства места. Микла­шевич вспо­минал, что такая тоска на него напала, хоть кричи. Оно и понятно. По четыр­на­дцать-шест­на­дцать лет хлопцам. Что они видели в этой жизни?
  Подошли к мостку. Мороз шепчет Павлику: «Как крикну, бросайся в кусты». Павлику пока­за­лось тогда, что Мороз что-то знает. А лесок вот уже — рядом. Дорога узенькая, два полицая идут впереди, двое по сторонам. Внезапно Мороз громко крикнул: «Вот он, вот — смот­рите!» И сам влево от дороги смотрит, плечом и головой пока­зы­вает, словно кого-то увидел там. И так есте­ственно это у него полу­чи­лось, что даже Павлик туда глянул. Но только раз глянул, потом прыгнул в проти­во­по­ложную сторону и оказался в чаще. Спустя секунды кто-то ударил из винтовки, потом еще. Полицаи приво­локли Павла. Рубашка на его груди пропи­та­лась кровью, голова обвисла. Мороза избили так, что уже не поднялся. Каин для уверен­ности ударил Павлика прикладом по голове и спихнул в канаву с водой.
  Там его и подо­брали ночью. А тех шестерых довезли до местечка и подер­жали еще пять дней. В воскре­сенье, как раз на первый день Пасхи, вешали. На теле­фонном столбе у почты укре­пили пере­кла­дину — толстый такой брус, полу­чи­лось подобие креста. Сначала Мороза и Боро­дича, потом остальных, то с одной, то с другой стороны. Для равно­весия. Так и стояло это коро­мысло несколько дней. Зако­пали в карьере за кирпичным заводом. Потом уже, когда война кончи­лась, пере­хо­ро­нили поближе к Сельцу.
  Когда в 44-м выбили немцев, в Гродно оста­лись кое-какие бумаги: доку­менты полиции, гестапо. И нашли одну бумагу каса­тельно Алеся Ивано­вича Мороза. Обык­но­венный листок из тетрадки в клетку, напи­сано по-бело­русски, — рапорт стар­шего поли­цей­ского Гагуна Федора, того самого Каина, своему началь­ству. Мол, такого-то апреля 42-го команда поли­цей­ских под его началом захва­тила главаря местной парти­зан­ской банды Алеся Мороза. Эта ложь была нужна Каину, да и немцам. Взяли ребят, а через три дня поймали и главаря банды — было о чём рапор­то­вать. К тому же, когда в отряде набра­лось немало убитых и раненых, потре­бо­вали из бригады данные о потерях. Вспом­нили Мороза. Он всего два дня в парти­занах побыл. Селезнев и говорит: «Напишем, что попал в плен. Пусть сами разби­ра­ются». Так к немец­кому приба­вился еще и наш доку­мент. И опро­верг­нуть эти две бумажки было почти невоз­можно. Спасибо Микла­ше­вичу. Он все-таки доказал истину.
  Но здоровья он так и не набрал. Грудь простре­лена навылет, да еще столько времени в талой воде пролежал. Начался тубер­кулез. Почти каждый год в боль­ницах лечился. В последнее время, каза­лось, неплохо себя чувствовал. Но пока лечил легкие, сдало сердце. «Доко­нала таки война нашего Павла Ивано­вича, — закончил Ткачук.
  Мимо проско­чила машина, но вдруг замед­лила ход и оста­но­ви­лась. Заве­ду­ющий районо Ксен­дзов согла­сился подвезти. Машина трону­лась. Заве­ду­ющий повер­нулся впол­обо­рота и продолжил спор, начатый в Сельце. Ксен­дзов ментор­ским тоном вещал, что есть герои не чета этому Морозу, который даже ни одного немца не убил. И поступок его безрас­суден — никого не спас. А Микла­шевич случайно остался в живых. И ника­кого подвига в этом он не видит. Ткачук, более не сдер­жи­ваясь, ответил, что видно заве­ду­ющий душевно близо­рукий! И остальные, подобные ему — слепые и глухие, невзирая на посты и ранги. Ксен­дзову всего 38 лет, и войну он знает по газетам да по кино. А Ткачук её своими руками делал. И Мороз принял участие. Микла­шевич в её когтях побывал, да так и не вырвался. Закон­чи­лось тем, что Ткачук обозвал Ксен­дзова «безмозглым дураком» и потре­бовал оста­но­вить машину. Шофер стал притор­ма­жи­вать. Журна­лист попы­тался его оста­но­вить. Ткачук бросил ещё несколько фраз о том, что такие люди, как Ксен­дзов, опасны тем, что для них всё ясно загодя. Но так нельзя жить. Жизнь — это миллионы ситу­аций, миллионы харак­теров и судеб. Их нельзя втис­нуть в две-три расхожие схемы, чтоб поменьше хлопот. Мороз сделал больше, чем если бы убил сто немцев. Он жизнь положил на плаху добро­вольно. Нет ни Мороза, ни Микла­ше­вича. Но еще жив Тимофей Ткачук! И больше молчать он не будет. Всем расскажет о подвиге Мороза.
  Не встретив возра­жений, Ткачук замолчал. Ксен­дзов тоже молчал, уста­вив­шись на дорогу. Фары ярко резали темень. По сторонам мель­кали белые в лучах света столбы, дорожные знаки, вербы с побе­лен­ными ство­лами...
  Подъ­ез­жали к городу.